Саша Чёрный

   Конан Дойл, обладая независимым состоянием и досугом, исчерпав все свои возможности в области "новейших похождений знаменитого сыщика", в последние годы, как известно, занялся материализацией духов. К сожалению, далеко не все опыты ему удавались. Так однажды, в конце мая 1926 года, он чередующимися в таинственной последовательности пассами и острым напряжением воли попытался было вызвать к жизни шотландского пирата Джонатана Пирсона. Пирсон, как полагал Конан Дойл, несомненно, знал несметное количество легенд, приключений и старых поверий, авторское право в потустороннем мире никем не закреплено, — стало быть, пират мог бы, ничем не рискуя, обогатить творчество маститого сыщиковеда на несколько томов сразу.
     Спутался ли порядок пассов, или материализующие волны, исходившие из позвоночного хребта англичанина, приняли не то направление и вместо утесов Шотландии достигли, никем не перехваченные, далекой Псковской губернии, — но вместо знакомого по старинным английским лубкам, похожего на дикобраза Пирсона, в восточном окне перед удивленными глазами Конан Дойла закачалась незнакомая фигура. Ясные, зоркие глаза, тугие завитки волос вокруг крутого широкого лба, круглые капитанские бакенбарды, вздернутый ворот старинного сюртука, закрывающий самое горло сложно повязанный фуляр. Профессия?.. Быть может, музыкант: мягкое мерцание глаз и узкие кисти рук позволяли это предполагать, — во всяком случае, джентльмен, и отборного калибра. Пираты такие не бывают.
     — Кто вы такой, сэр? — спросил озадаченный англичанин.
     Незнакомец вежливо назвал себя, но странный шипящий звук ничего не сказал Конан Дойлу.
     — Скажите, это Лондон? — в свою очередь спросил незнакомец, твердо и отчетливо выговаривая английские слова.
     — Да, сэр. Лучший город в мире.
     Человек в фуляровом галстуке отмахнул платком клубящийся вокруг головы туман и сдержанно улыбнулся.
     — Быть может. Простите, я еще не успел осмотреться... Скажите, какой теперь год?
     — 1926-й, — ответил Конан Дойл и гостеприимно распахнул окно. Он знал, что материализованные духи неохотно проходят сквозь стекла. Незнакомец явно располагал к себе, но нельзя же по душам разговориться с человеком по ту сторону окна под аккомпанемент сиплого ветра и под плеск лондонского дождя.
     За окнами никого не было... На противоположной стене лопотал отклеившийся угол афиши: "Настоящие леди и джентльмены носят резиновые каблуки фирмы Крум". Стоило ради этой давно намозолившей глаза хвастливой фразы высовывать наружу нос, подвергая себя простуде?.. Англичанин досадливо крякнул, сел на кресло и стал припоминать: где, в какой книге видел он изображение, напоминающее его сегодняшнего гостя? И вообще нелепо так исчезать, обрывая беседу на полуслове... Странные у этих духов понятия о вежливости!

     * * *
     А через пять дней после описанной встречи русская эмигрантская колония в Париже была взволнована необычайным слухом: в Париже появился Пушкин, подлинный Александр Сергеевич Пушкин, поселился в отеле Гюго на улице Вожидар, по целым часам роется у букинистов на набережной Вольтер и упорно нигде в русских кружках не показывается. Необыкновенный слух подтвердился, знаменитый пушкинист Х.1 — настолько знаменитый, что перед ним меркло самое имя Пушкина, — клятвенно подтвердил в редакции своей газеты, что с фактом надо считаться: галстук тот же, на мизинце пушкинский перстень, один глаз темнее другого. А ведь последнее обстоятельство было доподлинно известно пушкинисту и даже послужило основанием его карьеры.
     Эмигранты, впрочем, через два дня уже довольно спокойно обсуждали это из ряда вон выходящее происшествие. Обсуждали наряду с причинами падения франка, последней исторической фразой Пилсудского ("сверкнула молния!") и предполагаемым открытием на Северном полюсе русского клуба. Впрочем, эмигрантская жизнь сплошной поток чудес и потрясающих событий: одним чудом больше — не все ли равно. Но общественных дел лоцманы не дремали. Принимались решения, выбирались делегаты... надвигался день "Русской культуры".

     * * *
     Солидный приват-доцентского облика человек, проверив в коридорном зеркале позу сдержанного самоуважения, поправил в петлице академические пальмы и четко постучался в занимаемый Пушкиным номер.
     Пушкин встал, вытянулся и, изумленный бойким строем гладкой тирады, так и остался на ногах до конца речи, словно принимая рапорт.
     — Глубокоуважаемый Александр Сергеевич! На меня выпала высокая честь приветствовать Вас от лица нашего прогрессивно-радикального объединения. Кажется, никто справа меня не предупредил... Вы в эмиграции человек новый, но можно ли сомневаться, что душой и телом, от первых лицейских опытов до последнего аккорда вашей лирическо-радикальной арфы, Вы с нами. Угнетаемый светской чернью, придавленный в своих светлых порывах грубым сапогом царизма и жандармской цензуры, друг декабристов, автор оды "Вольность", "Цыганы", "Дубровского", "Анчара", — Вы, конечно, не могли мыслить государственного устроения в иных формах, чем мыслим его мы. Ознакомившись подробно с политической программой нашего объединения, которую я имею честь Вам вручить, верю сердцем, что Вы завтра же запишитесь в число сочувствующих и не откажетесь от принадлежащего Вам по праву почетного председательствования на устраиваемом нами прогрессивно-радикальном торжестве в день "Русской культуры". Дабы не утруждать Вас, ответ Ваш и приветствие нашему объединению составлены нами заранее. По ознакомлении с этим ответом Вы, разумеется, имеете право на отдельные стилистические поправки, но основные линии изменению не подлежат...
     Солидный человек положил на стол программу, проект ответа и, самодовольно покосившись на себя в зеркало, откланялся.

     * * *
     Второй посетитель нисколько не был похож на первого. Тощее унылое лицо классного наставника, огромная университетская бляха, прикрепленная к лацкану старого вицмундира, плоско и однообразно помахивающая ладонь правой руки, отсчитывающая, словно метроном, каждое слово...
     — Милостивый Государь, Александр Сергеевич! Для нашей самой мощной зарубежной организации, несомненно, ясно, что Вы, являясь строгим представителем классического консерватизма в искусстве, внесли таковой же вклад и в историю русской общественности. Вращаясь в высоких сферах, получая на издание своих трудов Августейшие субсидии, будучи Всемилостивейше удостоены звания камер-юнкера и повергая к Высочайшим стопам на предмет личного утверждения, через посредство графа Бенкендорфа, Ваши трезвоохранительные произведения, Вы тем самым, сами того не сознавая, стали предтечей наших, единственно здравых в метущейся эмиграции идей. Обращаясь к автору "Полтавы" и "Капитанской дочки", мы уверены, что в день "Русской культуры" Вы с нами. Другого выбора нет: либо Пугачев, Лжедмитрий и их демократические приспешники, либо мы, Tertium non datur [Третьего не дано (лат.)].
     Ваше Превосходительство! Редакция нашей самой распространенной и самой литературной газеты, считая своим долгом закрепить Вас за нами, поручила мне заключить с Вами контракт на два года с предоставлением Вам места по воскресеньям в отделе "Маленького фельетона". Принимая во внимание Ваше положение вновь прибывшего в Париж эмигранта-литератора, мы широко идем Вам навстречу. Посему благоволите принять аванс в 100 франков с выдачей мне на расписке автографа на получение оных. Честь имею кланяться.

     * * *
     Третий посетитель, похожий на оторопелого леща, не стучась, вкатился в номер и, уперев кулаки в бока, залихватски доложил:
     — Александр Сергеевич! Интеллигенция погубила Россию.
     Н-да-с!
     Всякие шмаровозы, вроде Герценов, Пироговых и прочих милюковских молодчиков, подтачивали функции нашего исторического фундамента, пока он не рухнул.
     Что-с?!
     А вот что-с: не совать зря свой нос в разные политические платформы. Консерватизмы, футуризмы, демократизмы... Что голландцу здорово, то русскому смерть! Любите, как я, нашу матушку-Родину, держите высоко свой стяг, как держу его я, — остальное приложится. Вот-с.
     Александр Семенович!
     Мы с детства, облитые лучами вашего беспартийного, истинно русского творчества, почитываем ваши ямбы и прочии амфибрахии. "В армяке с открытым воротом" — завет Ваш мы храним свято. Будьте покойны-с! Именно любовь к народу, попросту, без платформ, без всяких интеллигентских фиглей-миглей. А когда народу вожжа под хвост попала, нечего с ним дурака валять!.. Я это говорил еще на предпарламентском совещании. Но шмаровозы меня не послушали. Результаты налицо.
     Н-да-с...
     Александр Спиридонович!
     Наш беспартийный орган желает Вас в складчину чествовать в "Аскольдовой могиле". Цена с персоны 40 франков. С Вас, как с великого писателя земли русской, — половина. Программа выдающаяся: при участии знаменитых цыганских, боярских и композиторских сил, с инсценировкой при бенгальском освещении вашего захватывающего сонета "Лесной царь".
     Русское спасибо и земной поклон, Александр Созонтович! Запомните дату: 7 июня, ровно в 9 часов вечера, адрес в объявлениях. Н-да-с.

     * * *
     Пушкин прислушался: меднолобый тыкволицый человечек пропыхтел в коридор и исчез.
     — Однако, какую Ноздрев в Париже карьеру сделал! — усмехнувшись, подумал поэт.
     Прошелся по комнате, зевая, посмотрел на грязный потолок и вдруг вспомнил старую псковскую поговорку:
    — Корова ревет, медведь ревет, а кто кого дерет, сам черт не разберет...
     Позвонил слугу.
     — Все?
     — Там еще, monsieur! От крайних правых дожидаются и от пражских эсеров...
     Поэт покачался на каблуках.
     — Масоны, верно, какие-нибудь... Скажите, что я уехал, — строго сказал он слуге. — Что это у вас?
     — Почта.
     Француз, удивленно поглядывая на старинный покрой платья постояльца, положил письма на стол и удалился.
     Пушкин взял плотную пачку конвертов. Вялым движением вскрыл один, другой...
     "Одесское землячество в Париже, подтверждая гениальному собрату свое почтение и держа его, на основании биографии, также в некотором роде за одессита, просит его выступить на суаре землячества 12 июня в пользу открываемых его имени курсов по разведению синих баклажанов и уходу за дамской гигиеной лица".
     "Директор Акционерного Общества "Руссофильм" просит назначить час для переговоров о переделке "Капитанской дочки" в комический сценарий. Предложение исключительно деловое. Просил бы до встречи составить подробный конспект, не особенно напирая на обстановочность".
     Телеграмма:
     "Редакция "Благонамеренного" просит обратной почтой прислать статью о Пастернаке. Привет старому учителю от молодых титанов. Руководитель Огурцов".
     "Милостивый Государь, господин Пушкин.
     Обращаюсь к Вам столь официально, за неимением под рукой, как вас по батюшке.
     Я известный бессарабский издатель Кандалупа. В Румынии особенно благоприятен для вас рынок, потому что русские книги пропускаются сюда с баснословным трудом, а некоторые ваши сюжеты, изданные на месте, могли бы иметь успех.
     Находясь проездом в Монте-Карло, приехал бы, не щадя билетных расходов туда и сюда, если бы получил Ваш принципиальный ответ: нет ли у вас интимных стишков, вроде Кишиневских, страниц на сто с портретом и факсимиле? Условия: обычно никому не платим, но, так как у вас имя, могу дать 5% с обложечной цены; первая уплата 1 апреля 1932 года.
     (Число почтового штемпеля)
Известный вам Кандалупа".
.....................................................................................................................................
     Пушкин поморщился, смахнул в туалетное ведро остальные письма и подошел к окну. Слава богу, стемнело. Ах, какой нелепый день!
     Он вынул из кармана случайно завалявшийся там луидор, положил его на видном месте — на край ночного столика, нажал кнопку звонка, быстро распахнул окно... и...
     Отельный слуга был очень удивлен: в номере никого, в ведре грязная куча набухших конвертов, никаких следов багажа, на столике тускло блестит старинная золотая монета... Что за дьявол?..
     1926
     Париж